Скачать:PDFTXT
Полное собрание сочинений в тринадцати томах. Том 10. Стихотворения 1929-1930

Полное собрание сочинений в тринадцати томах. Том 10. Стихотворения 1929-1930. Владимир Владимирович Маяковский

Перекопский энтузиазм!*

Часто

сейчас

по улицам слышишь

разговорчики

в этом роде:

«Товарищи, легше,

товарищи, тише.

Это

вам

не 18-й годик!»

В нору

влезла

гражданка Кротиха,

в нору

влез

гражданин Крот.

Радуются:

«Живем ничего себе,

тихо.

Это

вам

не 18-й год!»

Дама

в шляпе рубликов на́ сто

кидает

кому-то,

запахивая котик:

«Не толкаться!

Но-но!

Без хамства!

Это

вам

не 18-й годик!»

Малого

мелочь

работой скосила.

В уныньи

у малого

опущен рот…

«Куда, мол,

девать

молодецкие силы?

Это

нам

не 18-й год!»

Эти

потоки

слюнявого яда

часто

сейчас

по улице льются…

Знайте, граждане!

И в 29-м

длится

и ширится

Октябрьская революция.

Мы живем

приказом

октябрьской воли,

Огонь

«Авроры»

у нас во взоре.

И мы

обывателям

не позволим

баррикадные дни

чернить и позорить.

Года

не вымерить

по единой мерке.

Сегодня

равноценны

храбрость и разум.

Борись

и в мелочах

с баррикадной энергией,

в стройку

влей

перекопский энтузиазм.

[1929]

Лозунги к комсомольской перекличке. Готовься! Целься!*

На классовом фронте

ширятся стычки, —

враг наступает

и скрыто

и голо.

Комсомолия,

готовься к перекличке

боевой

готовности

комсомола.

Обыватель

вылазит

из норы кротовой,

готовится

махровой розой расцвесть.

Товарищи,

а вы

к отпору готовы?

Отвечай, комсомолец:

«Готово!

Есть

Распоясался

хулиган фартовый,

раздувает

угробленную

национальную месть.

Товарищи,

а вы

к отпору готовы?

Отвечай, комсомолец:

«Готово!

Есть

Цены взбираются —

и лавочные

и оптовые, —

вверх

циркачами

норовят влезть.

Товарищи,

а вы

к отпору готовы?

Отвечай, комсомолец:

«Готово!

Есть

Некоторые

за борьбой

одиннадцатигодовой

улеглись

(отдохнуть!)

на подхалимство и лесть.

Товарищи,

а вы

к отпору готовы?

Отвечай, комсомолец:

«Готово!

Есть

Комсомолия,

готовься к перекличке

боевой

готовности комсомола.

На классовом фронте

ширятся стычки, —

враг наступает

и скрыто

и голо.

[1929]

Итоги*

Были

дни Рождества,

Нового года,

праздников

и торжества

пива

и водок…

Был

яд в четвертях

в доме рабочего.

Рюмки

в пальцах вертя —

уставали потчевать.

В селах

лился самогон

Кто

его

не тянет?!

Хлеба

не один вагон

спили

крестьяне.

От трудов

своих

почив,

занавесившись с опаскою,

выдували

нэпачи

зашипевшее шампанское.

Свою

поддерживая стать,

воспоминаньями овеяны,

попы

садились

хлестать

сладчайшие портвейны.

И артист

и поэт

пить

валили валом

коньяки, —

а если нет,

пили

что попало.

На четверку

лап

встав,

христославы рьяные

крепко

славили Христа

матерщиной пьяною…

И меж ругани

и рвот

мир

опо́енный

бодро

славил

Новый год

славой мордобойной…

Не введет

в социализм

дорога скользкая.

На битву

с бытом осклизлым,

сила

комсомольская,

швабру взять

и с бытом грязненьким

вымести б

и эти праздники.

[1929]

Говорят…*

Барбюс* обиделся — чего, мол, ради критики затеяли спор пустой? Я, говорит, не французский Панаит Истрати*, а испанский Лев Толстой.

Говорят, что критики названия растратили — больше сравнивать не с кем! И балканский Горький — Панаит Истрати будет назван ирландским Достоевским.

Говорят — из-за границы домой попав, после долгих во́льтов*, Маяковский дома поймал «Клопа» и отнес в театр Мейерхольда.

Говорят — за изящную фигуру и лицо, предчувствуя надобность близкую, артиста Ильинского* профессор Кольцов* переделал в артистку Ильинскую.

[1929]

Теоретики*

С интеллигентским

обличием редьки

жили

в России

теоретики.

Сидя

под крылышком

папы да мамы,

черепа

нагружали томами.

Понаучив

аксиом

и формул,

надевают

инженерскую форму.

Живут, —

возвышаясь

чиновной дорогою,

машину

перчаткой

изредка трогая.

Достигнув окладов,

работой не ранясь,

наяривает

в преферанс.

А служба что?

Часов потеря.

Мечта

витает

в высоких материях.

И вдруг

в машине

поломка простая, —

профессорские

взъерошит пряди он,

и…

на поломку

ученый,

растаяв,

смотрит так,

как баран на радио.

Ты хочешь

носить

ученое имя —

работу

щупай

руками своими.

На книги

одни —

ученья не тратьте-ка.

Объединись,

теория с практикой!

[1929]

Разговор с товарищем Лениным*

Грудой дел,

суматохой явлений

день отошел,

постепенно стемнев.

Двое в комнате.

Я

и Ленин

фотографией

на белой стене.

Рот открыт

в напряженной речи,

усов

щетинка

вздернулась ввысь,

в складках лба

зажата

человечья,

в огромный лоб

огромная мысль.

Должно быть,

под ним

проходят тысячи…

Лес флагов…

рук трава

Я встал со стула,

радостью высвечен,

хочется —

идти,

приветствовать,

рапортовать!

«Товарищ Ленин,

я вам докладываю

не по службе,

а по душе.

Товарищ Ленин,

работа адовая

будет

сделана

и делается уже.

Освещаем,

одеваем нищь и о́голь,

ширится

добыча

угля и руды…

А рядом с этим,

конешно,

много,

много

разной

дряни и ерунды.

Устаешь

отбиваться и отгрызаться.

Многие

без вас

отбились от рук.

Очень

много

разных мерзавцев

ходят

по нашей земле

и вокруг.

Нету

им

ни числа,

ни клички,

целая

лента типов

тянется.

Кулаки

и волокитчики,

подхалимы,

сектанты

и пьяницы, —

ходят,

гордо

выпятив груди,

в ручках сплошь

и в значках нагрудных…

Мы их

всех,

конешно, скрутим,

но всех

скрутить

ужасно трудно.

Товарищ Ленин,

по фабрикам дымным,

по землям,

покрытым

и снегом

и жнивьём,

вашим,

товарищ,

сердцем

и именем

думаем,

дышим,

боремся

и живем!..»

Грудой дел,

суматохой явлений

день отошел,

постепенно стемнев.

Двое в комнате.

Я

и Ленин

фотографией

на белой стене.

[1929]

Мрачное о юмористах*

Где вы,

бодрые задиры?

Крыть бы розгой!

Взять в слезу бы!

До чего же

наш сатирик

измельчал

и обеззубел!

Для подхода

для такого

мало,

што ли,

жизнь дрянна?

Для такого

Салтыкова —

Салтыкова-Щедрина*?

Заголовком

жирно-алым

мозжечок

прикрывши

тощий,

ходят

тихо

по журналам

дореформенные тещи.

Саранчой

улыбки выев,

ходят

нэпманам на страх

анекдоты гробовые —

гроб

о фининспекторах.

Или,

злобой измусоля

сотню

строк

в бумажный крах,

пишут

про свои мозоли

от зажатья в цензорах.

Дескать,

в самом лучшем стиле,

будто

розы на заре,

лепестки

пораспустили б

мы

без этих цензорей.

А поди

сними рогатки —

этаких

писцов стада

пару

анекдотов гадких

ткнут —

и снова пустота.

Цензоров

обвыли воем.

Я ж

другою

мыслью ранен:

жалко бедных,

каково им

от прочтенья

столькой дряни?

Обличитель,

меньше крему,

очень

темы

хороши.

О хорошенькую тему

зуб

не жалко искрошить.

Дураков

больших

обдумав,

взяли б

в лапы

лупы вы.

Мало, што ли,

помпадуров?

Мало

градов Глуповых?*

Припаси

на зубе

яд,

в километр

жало вызмей

против всех,

кто зря

сидят

на труде,

на коммунизме!

Чтоб не скрылись,

хвост упрятав,

крупных

вылови налимов —

кулаков

и бюрократов,

дураков

и подхалимов.

Измельчал

и обеззубел,

обэстетился сатирик.

Крыть бы в розги,

взять в слезу бы!

Где вы,

бодрые задиры?

[1929]

Урожайный марш*

Добьемся урожая мы —

втройне,

земля,

рожай!

Пожалте,

уважаемый

товарищ урожай!

Чтоб даром не потели мы

по одному,

по два —

колхозами,

артелями

объединись, братва.

Земля у нас хорошая,

землица неплоха,

да надобно

под рожь ее

заранее вспахать.

Чем жить, зубами щелкая

в голодные года,

с проклятою

с трехполкою

покончим навсегда.

Вредителю мы

начисто

готовим карачун.

Сметем с полей

кулачество,

сорняк

и саранчу.

Разроем складов завали.

От всех

ответа ждем, —

чтоб тракторы

не ржа́вел и

впустую под дождем.

Поля

пройдут науку

под ветром-игруном…

Даешь

на дружбу руку,

товарищ агроном!

Земля

не хочет более

терпеть

плохой уход, —

готовься,

комсомолия,

в передовой поход.

Кончай

с деревней серенькой,

вставай,

который сер!

Вперегонки

с Америкой

иди, СССР!

Добьемся урожая мы —

втройне,

земля,

рожай!

Пожалте,

уважаемый

товарищ урожай!

[1929]

Проверь, товарищ, правильность факта — так или не так это*

Вот

что пишут рабкоры

про Севкавгоссахзавод

Экономия «Большевик».

Да впрямьбольшевик ли?

Большевизма

не видно,

хоть глаз выколи.

Зав

Караченцев

откалывает коленца:

из комнаты Шахова,

в ярости зловещей,

зав

аховый

вышвыривает вещи,

со всем

авторитетом веским

с окон

срывает занавески

и гордо говорит,

занавески выдрав:

Этот Шахов —

контра и гидра!

А Логунов —

предрабочком —

теснит

работников

бочком,

Но нежен к родным,

нежней не найдете.

Родня

в учреждение тянется —

и тести,

и зяти,

и дяди,

и тети,

и кумовья,

и племянницы.

Уважим также,

строкой одаря,

ячейкиного секретаря.

Нам грустно —

секретарь Седов,

должно быть,

скоро

станет вдов.

Он

на глазах

рабочей массы

жену до смерти отдубасил.

Рабочий класс,

нажми плечистей

и в чистку эдаких прочисти!

[1929]

Душа общества*

Из года в год

легенда тянется —

легенда

тянется

из века в век.

что человек, мол,

который пьяница, —

разувлекательнейший человек.

Сквозь призму водки,

мол,

все — красотки…

Любая

гадина

распривлекательна.

У машины

общества

поразвинтились гайки

люди

лижут

довоенного лютѐй.

Скольким

заменили

водочные спайки

все

другие

способы

общения людей?!

Если

муж

жену

истаскивает за́ волосы —

понимай, мол,

я

в семействе барин! —

это значит,

водки нализался

этот

милый,

увлекательнейший парень.

Если

парень

в сногсшибательнейшем раже

доставляет

скорой помощи

калек —

ясно мне,

что пивом взбудоражен

этот

милый,

увлекательнейший человек.

Если

парень,

запустивши лапу в кассу,

удостаивает

сам себя

и премий

и наград

значит,

был привержен

не к воде и квасу

этот

милый,

увлекательнейший казнокрад.

И преступления

всех систем,

и хрип хулигана,

и пятна быта

сегодня

измеришь

только тем —

сколько

пива

и водки напи́то.

Про пьяниц

много

пропето разного,

из пьяных пений

запомни только:

беги от ада

от заразного,

тащи

из яда

алкоголика.

[1929]

Долой шапки!*

Ну, и дура

храбрость-то:

всех

звала

шавками.

Всех, мол,

просто-напросто

закидаю —

шапками.

Бойся

этих

русских фраз

и не верь —

в фуражку.

С этой фразой

нам

не раз

наломают —

ряшку…

Враг Советов

не дитё,

чтоб идти

в кулачики.

Враг богат,

умен,

хитер…

По гробам —

укладчики!

Крыты —

сталью-броней

кони их

крепкие.

Не спугнешь их

враньем

о киданьи кепки.

Враг

в дредноутах-китах,

с танками

с тяжкими,

их —

не сломишь,

закидав

шапками —

фуражками!

Они

молчком

к тебе

придут,

лица

не показывая.

Лишь

на траншею,

на редут

вползет

смертища газовая.

Пока

стальным окружием

враги

не нависли,

крепись —

во всеоружии

техники

и мысли!

[1929]

Тигр и киса*

Кийс был начальником Ленинградского исправдома. В результате ряда омерзительных поступков его перевели в Москву на должность… начальника Таганского исправдома.

В «Таганке» Кийс орудовал старыми приемами. Разоблачивший Кийса общественник Сотников после трех незаслуженных выговоров был уволен.

ГУМЗ* восстановило Сотникова. Но вмешался Наркомюст, и Сотникова вновь уволили. Дело тянется до сих пор. А Кийс, замешанный в ряде других темных дел, назначен ГУМЗ… начальником Сокольнического исправдома.

(Из письма юнкора)

Кипит, как чайник,

и кроет беспардонно

Кийс —

начальник

Таганского исправдома.

Но к старшим

у Кийса

подход

кисы.

Нежность в глазках.

Услужлив

и ласков.

Этому

Кийсу

потворствуют выси.

Знакомы густо

от ГУМЗ

до Наркомюста.

А товарищ Сотников

из маленьких работников.

Начальству

взирать ли

на мелких надзирателей?

Тем более,

если

служители мелкие

разоблачать полезли

начальника проделки?

И нач зубами

Кийса

в Сотникова вгрызся.

Кийс

под ласковость высей

докатился до точки.

Не пора ль

этой Кийсе

пообстричь коготочки,

чтоб этот

Кийс

умолк

и скис.

[1929]

Что такое?*

Петр Иваныч,

что такое?

Он,

с которым

не ужиться,

стал

нежнее, чем левкои,

к подчиненным,

к сослуживцам.

Целый день

сидит на месте.

Надо вам

или не надо,

проходите,

прите,

лезьте

сколько влезет —

без доклада.

Весь

бумажками окидан,

мыслит,

выгнувшись дугой.

Скрылась

к черту

волокита

от энергии

такой.

Рвет

бумажки,

мигом вызнав.

Тают,

как от солнца иней.

Этих

всех

бюрократизмов

просто

нету и в помине.

Свет

в лице

играет с тенью…

Где вы,

кисть

или резец?!

Нет

названий

поведенью,

поведенье —

образец.

Целомудрен,

— смейтесь, куры! —

Нету

силы

надивиться:

не плюет,

не пьет,

не курит

и

не смотрит на девиц он.

Петр Иваныч,

что такое?

Кто

подумать это мог!

Поведенье

таковое

нам,

простите,

невдомек.

Что случилось

с вами,

милый?

Расцвели вы

и взялись

с разутроенною силой

строить

нам

социализм.

Эти

возгласы

не в тон,

лоб

в сомнении

не тискай…

Что такое?

Это —

он

подтянулся

перед чисткой.

[1929]

Который из них?*

Товарищами

были они

по крови,

а не по штатам.

Под рванью шинели

прикончивши дни,

бурчали

вдвоем

животом одним

и дрались

вдвоем

под Кронштадтом.

Рассвет

подымался

розоволик.

И в дни

постройки

и ковки

в два разных конца

двоих

развели

губкомовские путевки.

В трущобе

фабричной

первый корпел,

где путалась

правда

и кривда,

где стон

и тонны

лежат на горбе

переходного периода.

Ловчей

оказался

второй удалец.

Обмялся

по форме,

как тесто.

Втирался,

любезничал,

лез

и долез

до кресла

директора треста.

Стенгазнул

первый

зажим тугой!

И черт его

дернул

водить рукой, —

смахнули,

как бы и нет.

И первый

через месяц-другой

к второму

вошел в кабинет.

«Товарищ

сколько мы…

лет и зим…

Гора с горою…

Здоро́во!»

У второго

взгляд

хоть на лыжах скользи.

Сидит

собакой дворовой.

«Прогнали, браток…

за што? —

не пойму.

Хоть в цирке

ходи по канату».

«Товарищ,

это

не по моему

ведомству

и наркомату».

«Ты правде,

браток,

а не мне пособи,

вгрызи

в безобразие

челюсть».

Но второй

в ответ

недовольно сопит,

карандашом ощерясь:

«А-а-а!

Ты за протекцией.

Понял я вас!»

Аж камень

от гнева

завянет.

«Как можно,

без всяких

протекций

явясь,

просить о протекции?

Занят».

Величественные

опускает глаза

в раскопку

бумажного клада.

«Товарищ,

ни слова!

Я сказал,

и…

прошу не входить

без доклада».

По камню парень,

по лестнице

вниз.

Оплеван

и уничтожен.

«Положим, братцы,

что он —

коммунист,

а я, товарищи,

кто же?»

В раздумьи

всю ночь

прошатался тенью,

а издали,

светла,

нацелилась

и шла к учреждению

чистильщика солнца

метла.

[1929]

Они и мы*

В даль глазами лезу я…

Низкие лесёнки;

мне

сия Силезия

влезла в селезенки.

Граница.

Скука польская.

Дальше

больше.

От дождика

скользкая

почва Польши.

На горизонте —

белое.

Снега

и Негорелое*.

Как приятно

со́ снегу

вдруг

увидеть сосенку.

Конешно —

березки,

снегами припарадясь,

в снежном

лоске

большущая радость.

Километров тыщею

на Москву

рвусь я.

Голая,

нищая

бежит

Белоруссия.

Приехал —

сошел у знакомых картин:

вокзал

Белорусско-Балтийский.

Как будто

у про́клятых

лозунг один:

толкайся,

плюйся

да тискай.

Му́ка прямо.

Ездить

особенно.

Там —

яма,

здесь

колдобина.

Загрустил, братцы, я!

Дыры —

дразнятся.

Мы

и Франция…

Какая разница!

Но вот,

врабатываясь

и оглядывая,

как штопается

каждая дырка,

насмешку

снова

ломаешь надвое

и перестаешь

европейски фыркать.

Долой

подхихикивающих разинь!

С пути,

джентльмены лаковые!

Товарищ,

сюда становись,

из грязи́

рабочую

жизнь

выволакивая!

[1929]

Кандидат из партии*

Сколько их?

Числа им нету.

Пяля блузы,

пяля френчи,

завели по кабинету

и несут

повинность эту

сквозь заученные речи.

Весь

в партийных причиндалах,

ноздри вздернул —

крыши выше…

Есть бумажки —

прочитал их,

нет бумажек —

сам напишет.

Все

у этаких

в порядке,

не язык,

а маслобой…

Служит

и играет в прятки

с партией,

с самим собой.

С классом связь?

Какой уж класс там!

Классу он —

одна помеха,

Стал

стотысячным баластом.

Ни пройти с ним,

ни проехать.

Вышел

из бойцов

с годами

в лакированные душки…

День пройдет —

знакомой даме

хвост

накрутит по вертушке.

Освободиться бы

от ихней братии,

удобней будет

и им

и партии.

[1929]

Монте-Карло*

Мир

в тишине

с головы до пят.

Море

не запятни́тся.

Спят люди.

Лошади спят.

Спит —

Ницца.

Лишь

у ночи

в черной марле

фары

вспыхивают ярки —

это мчится

к Монте-Карле

автотранспорт

высшей марки.

Дым над морем —

пух как будто,

продолжая пререкаться,

это

входят

яхты

в бухты,

подвозя американцев.

Дворцы

и палаццо

монакского принца*…

Бараны мира,

пожалте бриться!

Обеспечены

годами

лет

на восемьдесят семь,

дуют

пиковые дамы,

продуваясь

в сто систем.

Демонстрируя обновы,

выигравших подсмотрев,

рядом

с дамою бубновой

дует

яро

дама треф.

Будто

горы жировые,

дуют,

щеки накалив,

настоящие,

живые

и тузы

и короли.

Шарик

скачет по рулетке,

руки

сыпят

франки в клетки,

трутся

карты

лист о лист.

Вздув

карман

кредиток толщью

— хоть бери

его

наощупь! —

вот он —

капиталист.

Вот он,

вот он —

вор и лодырь

из

бездельников-деляг,

мечет

с лодырем

колоды,

мир

ограбленный

деля.

Чтобы после

на закате,

мозг

расчетами загадив,

отягчая

веток сеть,

с проигрыша

повисеть.

Запрут

под утро

азартный зуд,

вылезут

и поползут.

Завидев

утра полосу,

они ползут,

и я ползу.

Сквозь звезды

утро протекало;

заря

ткалась

прозрачно, ало,

и грязью

в розоватой кальке

на грандиозье Монте-Карло

поганенькие монтекарлики.

[1929]

Вонзай самокритику!*

Наш труд

сверкает на «Гиганте»*,

сухую степь

хлебами радуя.

Наш труд

блестит.

Куда ни гляньте,

встает

фабричного оградою,

Но от пятна

и солнца блеск

не смог

застраховаться, —

то ляпнет

нам

пятно

Смоленск,

то ляпнут

астраханцы*.

Болезнь такая

глубока,

не жди,

газеты пока

статейным

гноем вытекут, —

ножом хирурга

в бока

вонзай самокритику!

Не на год,

не для видика

такая

критика.

Не нам

критиковать крича

для спорта

горластого,

нет,

наша критика

рычаг

и жизни

и хозяйства.

Страна Советов,

чисть себя

нутро и тело,

чтоб, чистотой

своей

блестя,

республика глядела.

Чтоб не шатать

левей,

правей

домину коммунизма,

шатающихся

проверь

своим

рабочим низом.

Где дурь,

где белых западня,

где зава

окружит родня

вытравливай

от дня до дня

то ласкою,

то плетью,

чтоб быстро бы

страну

поднять,

идя

по пятилетью.

Нам

критика

из года в год

нужна,

запомните,

как человеку —

кислород,

как чистый воздух

комнате.

[1929]

Два соревнования*

Европу

огибаю

железнодорожным туром

и в дымные дни

и в ночи лунные.

Черт бы ее взял! —

она не дура,

она, товарищи,

очень умная,

Здесь

на длинные нити расчета

бусы часов

привыкли низаться,

здесь

каждый

друг с другом

спорит до черта

по всем правилам рационализации.

Французы соревнуются

с англичанами рыжими:

кто

из рабочего

больше выжмет.

Соревнуются партии

(«рабочая»

наипаче!),

как бы

рабочего

почище околпачить.

В полицейской бойне,

круша и калеча,

полиция соревнуется

(особенно эсдечья).

Газеты соревнуются

во весь рот,

кто

СССР

получше обоврет.

Миротворцы соревнуются

по Лигам наций,

с кем

вперегонки

вооружением гнаться.

«Соседи»,

перед тем

как попробовать напасть,

соревнуются,

у кого зубастее пасть.

Эмигранты соревнуются

(впрочем, паршиво!),

кто больше

и лучше

наделает фальшивок.

Мордами пушек

в колонии тычась,

сковывая,

жмя

и газами пованивая,

идет

капиталистическое

соревнование.

Они соревнуются,

а мы чего же

нашей отсталости

отпустили вожжи?

Двиньте

в пятилетку,

вперед на пятнадцать,

чтоб наши кулаки и мускулы

видели!

В работе

и в обороне

выходите соревноваться,

молодой республики

молодые строители!

[1929]

На Западе все спокойно*

Как совесть голубя,

чист асфальт.

Как лысина банкира,

тротуара плиты

(после того,

как трупы

на грузовозы взвалят

и кровь отмоют

от плит поли́тых).

В бульварах

буржуеныши,

под нянин сказ,

медведям

игрушечным

гладят плюшики

(после того,

как баллоны

заполнил газ

и в полночь

прогрохали

к Польше

пушки).

Миротворцы

сияют

цилиндровым глянцем,

мозолят язык,

состязаясь с мечом

(после того,

как посланы

винтовки афганцам,

а бомбы —

басмачам).

Сидят

по кафе

гусары спешенные.

Пехота

развлекается

в штатской лени.

А под этой

идиллией —

взлихораденно-бешеные

военные

приготовления.

Кровавых капель

пунктирный путь

ползет по земле, —

недаром кругла!

Кто-нибудь

кого-нибудь

подстреливает

из-за угла.

Целят —

в сердце.

В самую точку.

Одно

стрельбы командирам

надо

бунтовщиков

смирив в одиночку,

погнать

на бойню

баранье стадо.

Сегодня

кровишка

мелких стычек,

а завтра

в толпы

танки тыча,

кровищи

вкус

война поймет, —

пойдет

хлестать

с бронированных птичек

железа

и газа

кровавый помет.

Смотри,

выступает

из близких лет,

костьми постукивает

лошадь-краса.

На ней

войны

пожелтелый скелет,

и сталью

синеет

смерти коса.

Мы,

излюбленное

пушечное лакомство,

мы,

оптовые потребители

костылей

и протез,

мы

выйдем на улицу,

мы

1 августа

аж к небу

гвоздями

прибьем протест.

Долой

политику

пороховых бочек!

Довольно

до́ма

пугливо щуплиться!

От первой республики

крестьян и рабочих

отбросим

войны

штыкастые щупальцы.

Мы

требуем мира.

Но если

тронете,

мы

в роты сожмемся,

сжавши рот.

Зачинщики бойни

увидят

на фронте

один

восставший

рабочий фронт.

[1929]

Заграничная штучка*

Париж,

как сковородку желток,

заливал

электрический ток.

Хоть в гости,

хоть на дом —

женщины

тучею.

Время

что надо

распроститучье.

Но с этих ли

утех

французу

распалиться?

Прожили, мол,

всех,

кроме

полиции.

Парижанин

глух.

Но все

мусьи

подмигивают

на углу

бульвар де Капюси́н.

Себя

стеля

идущим

дорогою,

на двух

костылях

стоит

одноногая.

Что

была

за будущность?

Ну —

были ноги.

Была

одной из будочниц

железной

дороги.

Жила,

в лохмотьях кроясь

жуя

понемногу.

И вдруг

на счастье

поезд

ей

срезал ногу.

Пролечена

выплата.

Поправлена

еле,

работница

выплюнута

больницей

в панели.

Что толку

в ногатых?

Зеваешь,

блуждая.

Пресыщенность

богатых

безножье

возбуждает.

Доказательство

налицо.

Налицо

факт.

Дрянцо

с пыльцой,

а девушка

нарасхват.

Платье

зеленое

выпушено

мехом,

девушка

определенно

пользуется

успехом.

Стихом

беспардонным

пою,

забывши

меру —

как просто

за кордоном

сделать

карьеру.

[1929]

Парижанка*

Вы себе представляете

парижских женщин

с шеей разжемчуженной,

разбриллиантенной

рукой…

Бросьте представлять себе!

Жизнь

жестче —

у моей парижанки

вид другой.

Не знаю, право,

молода

или стара она,

до желтизны

отшлифованная

в лощеном хамье.

Служит

она

в уборной ресторана —

маленького ресторана —

Гранд-Шомьер.

Выпившим бургундского

может захотеться

для облегчения

пойти пройтись.

Дело мадмуазель

подавать полотенце,

она

в этом деле

просто артист.

Пока

у трюмо

разглядываешь прыщик,

она,

разулыбив

облупленный рот,

пудрой подпудрит,

духами попрыщет,

подаст пипифакс

и лужу подотрет.

Раба чревоугодий

торчит без солнца,

в клозетной шахте

по суткам

клопея,

за пятьдесят сантимов!

(по курсу червонца

с мужчины

около

четырех копеек).

Под умывальником

ладони омывая,

дыша

диковиной

парфюмерных зелий,

над мадмуазелью

недоумевая,

хочу

сказать

мадмуазели:

— Мадмуазель,

ваш вид,

извините,

жалок.

На уборную молодость

губить не жалко вам?

Или

мне

наврали про парижанок,

или

вы, мадмуазель,

не парижанка.

Выглядите вы

туберкулезно

и вяло.

Чулки шерстяные…

Почему не

Скачать:PDFTXT

Том 10 Маяковский читать, Том 10 Маяковский читать бесплатно, Том 10 Маяковский читать онлайн