им не проще было поместить больного в госпиталь, а самим идти далее, а не харчиться в чужом месте, да еще вдобавок в католической столице, где их могла настичь и действительно настигла напасть духовная? Пока один больной исцелялся телом, все ожидавшие его выздоровления захирели духом и «приняли католицкий сакрамент»?
Чту довело этих православных людей до такого поступка? Или они не знали постановления, что лучше умереть без всякого «сакрамента», чем принять его из руки и инославной, или не влекла ли их к этому надежда на папу, что он заступится за них. если они будут католики, и повелит испанцам возвратить им отобранных у них мусульманских невольников?
Вообще, какой интерес могли иметь иностранцы в том, чтобы им заманивать к себе простых, ничему не наученных и ни в чем не искусных русских людей, когда по сведениям, бывшим уже тогда в России, «в чужих землях было весьма многолюдно, а хлеба не обильно». Чту могли отнимать у невольников испанцы? Неужто кому-нибудь нужны были их невольничьи лохмотья?
Нет! Все это не могло быть так, как писано в скаске, а не проще ли думать, что сами русские пришли в Рим о чем-то стараться, и, усердно стараючись, «приняли и римский сакрамент», но ошиблись в соображениях и это им не помогло в том, чего они добивались. Тогда они увидали свою ошибку и разорение и поняли, что они в чужих краях никому не надобны. Это сознание, без сомнения, и привело их на родину, где Мошкин вдохновился и, приложив к былям без счета небылиц, сочинил свою «скаску» и подал ее царю с просьбою: «пожалуй меня, холопа своего, с моими товарищи, за наши службишки и за полонское нужное терпение своим жалованием, чем тебе об нас бог известит…»
Так это делалось в 1643 году, при царе Михаиле Феодоровиче, и тогда, судя по помете дьяка Гавренева, вся эта несуразная «скаска» была принята за серьезное дело. По крайней мере ей поверили в том, что Мошкин говорил о сакраменте, и за это его наказали. Затем, через двести пятьдесят лет, редакция современной русской газеты любуется этим документом и, нимало не стесняясь помещенными в ней нелепостями, называет всю эту чепуху «достоверным источником, обстоятельно рисующим быт чужих стран и предприимчивость, бескорыстие и патриотизм русских людей». Тысячи читателей газеты не замечают, какую им предлагают глупость, и многие из них верят, что «скаски» составляли справедливые и отважные патриоты, которым надо верить и им подражать.
Но, может быть, указанное стремление газеты внушить обществу неверное понятие об одном из видов нашей «письменности» происходит от того, что редакция, воспроизведшая «скаску» Мошкина, не знает, что есть «скаска», точно такого же «сложения», сочиненная сто лет позже, именно в 1794 году, и достопримечательная тем, что она получила народную оценку, а сочинитель ее признан бродягою.
Пусть посмотрят, как это разбирает народ.
V
В последней четверти восемнадцатого столетия проживал в Нижнем Новгороде мещанин Василий Баранщиков. Он был человек маленький, но предприимчивый, и трудиться не любил, а желал разбогатеть как-нибудь сразу. На несчастье это Баранщикову не удавалось: он запутался в долги разным частным людям и накопил на себе недоимку в общественных платежах. Дело было худо, но Баранщиков не сробел и с веселым духом переписался из мещан в купцы, чтобы ему более верили; набрал у людей в долг кожевенного товара, выправил в январе 1780 года из нижегородского городового магистрата паспорт и уехал на ярмарку, которая собирается на второй неделе Великого поста в Ростове. С этой ярмарки почтенный Баранщиков домой уже не вернулся и оставил там на власть божию и на людское попечение свою купеческую жену и детей без всякого пропитания. И купец, и товар – все пропало бесследно и в течение целых семи лет не было об этом удальце никаких слухов, как вдруг на восьмой год «нужа пригнала его к луже», и он появился в России, представляясь различным вельможам и всех их прекрасно обманывал, пока попался своим общественным людям, которые сейчас же разобрали дела Баранщикова в тонкость и «Лазарю», которого он распевал, не поверили, а потянули его к расправе. Тогда Баранщиков обратился к старинному средству «снискать себе счастье в особину» и составил о своем бродяжестве скаску с тем, чтобы поднесли ее особам и царице в виде печатаной книжки под заглавием: «Несчастные приключения Василия Баранщикова, мещанина Нижнего Новгорода, в трех частях света: в Америке, Азии и Европе с 1780 по 1787 год» (С.-Петербург, 1787 г.).
Из этой редкой нынче книжки, представляющей экземпляр «скаски» екатерининского века, мы возьмем только самое существенное, что повествовал о себе Баранщиков. Он продал будто весь «свой товар» в Ростове и выручил за него денег 175 рублей. Из этих денег он хотел заплатить чту следовало за товар тем, кто оказал ему доверие, но деньги у него сейчас же украли ростовские мошенники. Баранщиков остался без всяких средств, так что ему не на что было и лошадей покормить. Тогда он, «не желая сидеть без дела, продал в Ростове за 40 рублей двух своих лошадей и отправился попытать счастья в Петербург».
По прибытии в Петербург, он нанялся матросом на корабль генерала Михаила Савича Бороздина и коллежского советника Василия Петровича Головцына с платою по 10 рублей в месяц и в половине сентября вышел в море. Корабль был нагружен мачтовым лесом, а курс они держали «из Кронштадта в Бордо и Гавр-де-Грас». Однако на этом корабле Баранщиков дошел только до Копенгагена, где он опять сделался жертвою злоумышленников. И отсюда справки о нем уже стали невозможными, а приходилось верить ему во всем на слово. «Скаска» же Баранщикова становится с этого шага все более интересною и менее вероятною.
VI
Случилось так, что когда корабль Бороздина и Головцына пришел в Копенгаген, то Баранщиков «был спущен на берег, для покупки нужных припасов, и зашел в питейный дом, как свойственно русскому человеку, выпить пива». Тут он встретил датчан, которые показались ему очень приветливыми и чрезвычайно ему понравились. «Не понимая их языка, но видя их благорасположение, он знаками показал им, что ему надо спешить на корабль». А датчане тогда «сейчас же догадались, что он русский, и указали ему на водку и пиво».
Баранщиков, «как свойственно русскому человеку», не устоял против водки и пива и обязанности свои отложил, воспользовался приглашением и начал с датчанами пить. «Через полчаса их приятная компания увеличилась и к ним присоединился какой-то „нарядный плут“. Этот внес оживление а беседу тем, что стал объясняться по-русски в таком роде: „здравствуй, брат! здорово ли ты живешь? откуда и куда плывете?“ Себя же этот „нарядный плут“ назвал русским из Риги, приехавшим на галиоте рижского купца Венедикта Ивановича Хватова, и плут угощал компанию водкою и пивом. Пили усердно все четверо, а „нарядный плут“ во все время выхвалял датчан, какие они хорошие люди, и какое у них славное житье, а потом стал склонять Баранщикова, чтобы он пошел на датский корабль ночевать. Баранщиков никак не мог придумать: для чего это датчанам хочется, и он сначала ни за что на это не соглашался, но потом, совершенно обласканный внимательными чужестранцами и особенно полагаясь на слова своего земляка, согласился».
И вот Баранщиков не сопротивляется соблазну и прямо из питейного дома идет с датчанами на пристань, а здесь садятся на лодку и переправляются на датский корабль. Так он избежал объяснений с лицом, которое послало его за покупками, но зато сразу же был удивлен очень неприятною переменою в обращении своих датских друзей: они «тотчас свели гостя в интрюм и приковали за ногу к стене корабля». Тут Баранщиков смекнул, что он обманут, и стал просить датчан «угрозами и ласкою» отпустить его на русский корабль. Но датчане уже не обращали никакого внимания на его просьбы, а только прислали к нему того «нарядного плута», который в кабачке выдавал себя за русского, а теперь успокоивал и «улещал» Баранщикова обещанием, что его скоро раскуют и свезут в Америку, где «житье доброе и много алмазов и яхонтов». Он, «как свойственно русскому человеку», глупости поверил и перестал хныкать, а датчане, за то, что он утих, принесли французской водки и пуншу, накормили Баранщикова кашею и напоили водкой и пуншем, и он пришел в такое расположение, что опять «добровольно захотел остаться на корабле». Кроме Баранщикова, тут точно в таком же положении оказались еще и другие лица нерусской национальности, а именно один швед и пятеро немцев, и все они были заманены на судно и здесь удержаны и закованы.
Утешительное обещание «нарядного плута Матиаса», что их раскуют, исполнилось верно. Как только датский корабль миновал брант-вахты Гелсин-Норд и Гелсин-Бор, Баранщикова и с ним одного шведа и пятерых немцев датчане сейчас же расковали и велели всем им «одеть матросское платье», и «приставили их к матросскому делу», которое они и исполняли в продолжение пяти месяцев, до прибытия в июне 1781 г. в Америку, на богатый остров св. Фомы. На острове же св. Фомы началось другое: Баранщикова здесь высадили, но сейчас же «поверстали в солдаты» и привели к присяге. Так как он был верен православию и чухонского Евангелия поцеловать не мог, то вместо Евангелия он целовал корабельный флаг Христиана VII с изображением креста господня. Потом ему положили солдатское жалованье, «по 12 штиверов в сутки, т. е. 24 коп., да по фунту печеного хлеба из банана» и дали ему тут новое имя «Мишель Николаев» – так как «слово Василий начальники не могли понять».
VII
Солдат из Баранщикова вышел никуда не годный, и штиверы и бананный хлеб отслуживал он плохо. Он «был непонятен в учении ружьем и не мог привыкнуть к немецкому языку». Датчане, много с мим побившись, нашли более выгодным исключить его из строя и променять на двух негров. Так и сделали. По промену, Баранщиков достался испанскому генералу с острова Порторико, куда его и отправили. В Порторико Баранщпкова привели в присутственное место и «заклеймили на левой руке». Клейм на нем выставили несколько и все очень характерные. На левой руке Баранщикова были воспроизведены нижеследующие изображения: «1) Святая дева Мария, держащая в правой руке розу, а в левой тюльпан; 2) корабль с опущенным якорем на канате в воду; 3) сияющее солнце; 4) северная звезда; 5) полумесяц; 6) четыре маленькие северные звезды; 7) на кисти той же левой руки был изображен осьмиугольник, а еще ниже 8) „1783 год“, и еще ниже 9) буквы „М. Н.“, т. е. Мишель
