Сайт продается, подробности: whatsapp telegram
Скачать:TXTPDF
Разбойники

Разбойники. Деррида Ж.

Оборот, башня, колесо оборотов и возвращений — вот мотив и Первое Движущее, вот дела и вещи, вокруг которых я буду постоянно вращаться.

Отныне, совершая возвращение к тому, что будет необратимо уже иметь место (aura eu lieu), я должен — следуя за все повторяющимся движением будущего предшествующего1, будущего, если осмелюсь сказать, оконченного, аннулированного, — едва начав, стоя на пороге, должен уже сейчас предупредить вас о том, что мне надо будет уже уступить (aura fallu) властному велению заранее поставленного вопроса. И двойного, двойного не случайно.

Этот двойной (одновременно, разом семантический и исторический, поочередно семантический и исторический) вопрос уже одержит надо мной верх, и я буду уже вынужден уступить его силе, точно так же, как и его праву. Основанием его права, права сильного, уже будет превосходящая сила.

Поскольку я только что сказал «одновременно, разом (ala fois) семантический и исторический, поочередно семантический и исторический», говоря таким образом поочередно «разом» и «поочередно», я ввожу сюда, в самом начале, раз и навсегда, некий регламент, который должен будет, как кажется, управлять всем последующим. Каждый раз, когда я говорю «время», «вовремя», «одновременно», «время от времени», «повременно» или «раз», «сразу», «один раз из двух», «два раза», «каждый раз», «от раза к разу», «раз на раз», «в другой раз», я предполагаю апелляцию к обороту и возвращению. И это зависит не только от латинской этимологии слова «fois», «раз» — а именно от этого странного слова vicis, у которого нет номинатива, только генетив, аккузатив — vicem, и аблатив — vice, слова, обозначающего каждый раз черед, последовательность, чередование или альтернативу (поворот совершается, меняя порядок, поочередно, попеременно или vice versa, как в vice versa, или в «порочном круге»). [И не только от этимологии русского слова «время», означающего вращение. — Ред.] Если, на этот раз, я могу позволить себе сослаться на свою небольшую книгу «Шибболет — Паулю Целану»2 и напомню, что в этом насквозь политическом эссе я размышляю главным образом и прежде всего о дате и ее возвращении в виде празднуемой годовщины, уже на второй странице выходя на эту лексему — fois, на лингвистические границы, которые ограничивают ее перевод и которые так трудно преодолеть из-за «превратностей нашей латинскости, в испанском vez, во всем синтаксисе vicem, vice, vices, vicibus, vicissim, in vicem, vice versa и даже vicarius, в оборотах, возвращениях, замещениях и заместительстве, в переворотах и революциях», — выходя на необходимость это-го «возвращаться больше одного раза», больше, чем «una volta», как говорится по-итальянски. Каждый раз это должно подтвердить тот опасный закон добавки (supplementarite) или повторяемости, который принуждает к невозможному, к замещению незамещаемого. То, что имело место, будет иметь место еще и в другой раз, сегодня, хотя совершенно иным образом, даже если я не отмечаю этого или не подчеркиваю это каждый раз заново.

Итак, двойной вопросразом семантический и исторический, поочередно семантический или исторический. О каком же вопросе, раздвоенном или удвоенном, идет речь?

В тот самый момент, когда я совершаю это признание, мое впечатление также раздваивается.

С одной стороны, этот двойной вопрос, вероятно, обязывает нас иным образом осмыслить само слово «вопрос». Этот вопрос, очевидно, навязывается с самого начала игры, и именно поэтому я сразу же заговорил о повелении и о самой большой силе, силе, которая уже подчинит себе все, и прежде всего меня самого, и которая предстает в образе жестко поставленного вопроса, вопроса столько же в смысле инквизиторской пытки, в смысле допроса с пристрастием, сколько и в смысле постановки под вопрос.

С другой стороны, этот двойной вопрос вернулся, чтобы не давать покоя мне самому. Он вернулся, вращаясь вокруг меня, поворачиваясь ко мне разными сторонами, обращаясь вокруг меня и возвращая мне меня самого, как если бы я был заключен в башню, обойти которую я мог бы не более, чем воспринять или осознать вращение работающей с перебоями циркулярной машины.

Ибо если я говорю, что я поверяю вам этот двойной вопрос и даже что я открываю его вам по секрету, то потому, что тот оборот, который принял этот раздвоенный и коварный вопрос, заданное или искаженное им положение дел мучают меня и не переставали ни на мгновение терзать меня во время подготовки этого десятидневного семинара в Серизи. Пытка, как вы знаете (torqueo, tortum, torquere), иногда применяемая при дознании или допросе с пристрастием в духе Торквемады,— это всегда новый поворот, выворачивание и даже воз-вращение вопроса. В пытке всегда есть колесо. Пытка всегда использует замыкающее круг насилие и настойчивое повторение, ожесточение, поворот и возвращение некоего круга.

Пытка колесованием имеет большую судебную и политическую историю. Но она использует не только механизм вращающегося колеса, а еще и четвертование того, кто предполагается виновным. Четвертуют подвергаемого наказанию субъекта, связанное тело которого составляет одно целое с колесом и остается подчиненным его вращению. Когда я говорю о двойном вопросе, который возвращается в пытке, когда я говорю, что этот вопрос был разом и/или поочередно историческим и концептуальным, или семантическим, я описываю казнь четвертованием на колесе. Существует четвертование в прямом смысле, когда лошади разрывают осужденного на четыре части. Но имеется также нечто вроде четвертования на колесе: это вращение, возращение этого вращения и растягивание, это вытягивание, раздирание и разрывание тела на четыре части, тела, четвертуемого, таким образом, в двух противоположных направлениях.

Итак, двойной вопрос. Он возвращается, этот снова появляющийся и терзающий вопрос. Он касается не только названия, которое мы, Мария-Луиза Малле и я, выбрали для этого семинара. «Грядущая демократия» — такова была очевидная апелляция к выражению, под прикрытием которого, в странном высказывании, не являющемся предложением, в двух словах, «грядущая демократия», я уже больше десятилетия много раз пытался найти нечто вроде убежища, как если бы я признал то преимущество, которое открывает множество неопределенностей и множество двусмысленностей. Как если бы, вместо того чтобы начать с четкого определения того, что, собственно, есть и что означает теперь «демократия», я бы уступил соблазну прибегнуть к апофатической силе некой отрицательной теологии, которая не говорит своего имени. Вероятно, эта моя неспособность дать такое определение ощутима там, где я не знаю — и главное, не знаю, открывается ли в этом какое-то знание, — что же, собственно, значит и чем должна быть теперь демократия, достойная этого имени. Не знаю, что означает «достойная этого имени», выражение, которым я пользуюсь столь часто и которое однажды потребует с моей стороны длинного обоснования. Как если бы «грядущая демократия» означала не столько «грядущую демократию» (вместе со всем тем, что еще остается об этом сказать и что я буду пытаться понемногу уточнять), сколько «грядущее понятие демократии» — если не нулевое, то, по крайней мере, еще не существующее, не оформившееся значение слова «демократия»: ожидающий своего часа, но еще пустой, вакантный смысл слова или понятия демократии. Как если бы уже на протяжении десяти лет я вращался вокруг признания, которое я перевожу так (двоеточие, кавычки открываются):

«В конечном счете, если мы пытаемся вернуться к истоку, мы не знаем еще ни того, что будет уже означать демократия (ce qu’aura voulu dire la democratie), ни того, что демократия вообще такое. Ибо демократия не предъявлена нам, она пока не представилась нам в настоящем, но вот-вот это сделает. В ожидании этого момента не следует отказываться от того, чтобы пользоваться этим словом, богатую историю которого невозможно отрицать, но значение которого еще затемнено, заслонено, зарезервировано. Ни слово, ни вещь, называемая “демократией”, еще непредставимы. Мы еще не знаем, что именно мы унаследовали, мы, законные наследники этого греческого слова и того, что оно для нас определяет, предписывает нам, завещает или делегирует. Мы — его неоспоримо законные наследники и даже делегаты, и мы говорим “мы”, находясь здесь в качестве законных наследников или делегатов этого слова, которое было нам послано, адресовано на протяжении целых столетий и которое мы всегда отсылаем на потом. Повсюду у “нас” существует множество ссылок на демократию; но мы сами, не ведая смысла этого завещания, являемся миссией, эмиссией или комиссией этого слова или легитимностью самой этой апелляции. Завещание и апелляция, и еще чтение легенды (обыграем здесь legare и legere) неизменно отсылают на потом или в другое место. Эта отсылка указывает на наследие прошлого только при условии, что демократия остается грядущей, подступающей (закройте кавычки, конец признания)».

Уже само это признание, вероятно, представляет собой странную манеру ходить по кругу.

Но, собственно, не здесь находился исток двойного вопроса, который продолжал изводить меня, терзать меня и который заставлял меня задавать вопросы с пристрастием себе самому. Сцена пытки была другой, и я сравнил бы ее с колесованием, поскольку оно также представляет собой механизм в форме круга, пусть даже в форме герменевтического круга. В этом самом механизме я, вероятно, и вращаюсь, выставляя связанные руки и ноги, чтобы быть исколесованным. Четвертованным.

Даже если я должен отложить формулирование этого двойного вопроса на более позднее время, после окончания этого слишком длинного отступления, мы не сможем кружиться на этом колесе так долго, как это, возможно, было бы необходимо, даже просто с политической точки зрения. Придется все-таки поставить окончательную точку в этом рассуждении, как бы долго оно ни длилось, что так великодушно ему здесь позволено. И — будучи разбойником — я собираюсь злоупотребить этим великодушием. Гораздо позже мы, впрочем, должны будем задаться вопросом о той странной и имеющей решающие последствия необходимости, которая кладет предел дискуссии, обмену словами или аргументами, дебатам или обсуждению в конечном пространстве и времени демократической политики, которая, как считается, в своей либеральной форме, по существу, требует и позволяет свободную дискуссию, неограниченное обсуждение — по крайней мере, если следовать круглой фигуре афинского собрания на агоре или фигуре полукруга в репрезентативных институтах современной парламентской демократии. Исходя из своей инстанции и в свой момент времени акт суверенитета должен и может силой, мгновенно положить предел бесконечному обмену мнениями. Этот акт есть молчаливое и мгновенное событие, лишенное глубины времени, даже если возникает ощущение, что оно осуществляется посредством общего для всех языка и даже посредством перформативного языка, который оно в то же время сразу превосходит.

Но я не представляю, чтобы слово «демократия» можно было бы помыслить и сказать, пусть даже по-гречески, прежде чем совершится оборот некоторого колеса. Когда я произношу слово «колесо», я отсылаю не к технической возможности существования колеса как непременному условию. Но, скорее, еще до этого, к кругообразию вращательного движения, к кругообразию возвращения к самому себе, существующему прежде любого различия между

Скачать:TXTPDF

Разбойники Деррида читать, Разбойники Деррида читать бесплатно, Разбойники Деррида читать онлайн